Она была совершенно синяя - над нами горела синяя лампочка, и должно быть поэтому я так осмелел. Мне давно хотелось поцеловать ее, еще когда она только что пришла, замерзшая, раскрасневшаяся, и приложилась к печке щекой. Но тогда это было невозможно. А теперь, когда она была синяя, - возможно. Я замолчал на полуслове, закрыл глаза и поцеловал её в щеку.
Он взмахнул фуражкой, когда тронулся поезд, и я шла рядом с вагоном и все говрила: «Да, да». - Будешь писать? - Да, да! - Каждый день? - Да! - Приедешь? - Да, да! - Ты любишь меня? Это он спросил шепотом, но я догадалась по движению губ. - Да, да!
Но о чём бы я не думал - я думал о ней. Я начинал дремать и вдруг с такой нежностью вспоминал её, что даже дух захватывало и сердце начинало стручать медленно и громко. Я видел её отчетливее, чем если бы она была рядом со мною. Я чувствовал на глазах её руку. «Ну ладно - влюбился так влюбился. Давай-ка, брат, спать», - сказал я себе.
Мы съели по яблоку и угостили соседа, маленького, небритого, сине-черного мужчину в очках, который все гадал, кто мы такие: брат и сестра - не похожи! Муж и жена - рановато!
Мы в купе международного вагона Владивосток-Москва. Невероятно, но факт - десять суток мы проводим под одной крышей, не расставаясь ни днем, ни ночью. Мы завтракаем и ужинаем за одним столом. Мы видим друг друга в дневные часы - говорят, что есть женщины, которым это не кажется странным.
И как видны были в его лице, во всех движениях, даже в том, как он ел, это счастье, эта удача! У него блестели глаза, он держался прямо и вместе с тем свободно. Если б я не была влюблена в него всю жизнь, так уж в это вечер непременно бы влюбилась.
Женщина шевельнула губами. Она ничего не сделала, только шевельнула губами. Она была почти не видна за снежным, матовым, мутным стеклом. Но я узнал её. Это была Катя.
Где же ты Катя? У нас одна жизнь, одна любовь - приди ко мне Катя! Впереди еще много трудов и забот, война еще только началсь. Не покидай меня! Я знаю, тебе трудно было со мной: ты очень боялась за меня, всю жизнь мы встречались под чужой крышей. А разве я не понимаю, как важен для женщиныдом? Может быть, я мало любил тебя, мало думал о тебе Прости меня, Катя!
- Между прочим, замечено, Иван Павлыч, что я всю жизнь прислоняюсь к чужим семействам. Когда маленький был - к Сковородниковым, - помните, я вам рассказывал. Потом к Татариновым. А теперь к доктору. - Пора, брат, уже и свое завести, - серьезно сказал Кораблев. - Нет, Иван Павлыч. - Почему так? - У меня не идет это дело. Кораблев помолчал. Он налил себе, мы чокнулись, выпили, и он снова налил.